[Alnika]

Связные сны снятся мне крайне редко. Обычно какие-то перепутанные обрывки-отрывки, по пробуждении мгновенно улетучивающиеся. А таких, чтобы с последовательным сюжетом, который можно было бы запомнить и пересказать, -- таких снов всего несколько за всю жизнь и было. Один вот -- сегодняшней ночью.

Снился серый осенний день -- такой, как сегодня. Я стою в каком-то московском переулке, рядом с домом – старым, каменным, этажей в пять-шесть. Просто стою, жду – чего-то? кого-то? Переулок пуст, ни души. Мокро, тихо, серо. Я курю, смотрю в ту сторону, где переулок выходит на большую улицу. В какой-то момент оттуда появляется, сворачивает, некая еще плохо видная мне фигура. Приближаясь, фигура оказывается молодым парнем, одетым во что-то вроде телогрейки. В одной руке он несет лестницу, приставную, деревянную. Другой рукой прижимает к себе какой-то – сразу не поймешь – сверток? рулон? Парень останавливается метрах в десяти от меня, приставляет к стене соседнего дома лестницу, взбирается на нее. Разворачивает рулон – это длинная полоса ткани. Он прикрепляет один ее конец к стене (там, видно, вбиты какие-то крюки). Слезает с лестницы, переходит на другую сторону переулка, опять приставляет лестницу к стене -- вешает растяжку. Красная ткань, белые буквы. Я и сейчас их вижу. «Да здравствует 2-ая годовщина Великого Октября!» Коммунисты празднуют, -- думаю я.

Парень на лестнице, отклонившись, насколько можно, назад, смотрит на дело своих рук.
-- Глянь-ка, -- кричит он мне, -- ровно?
Несколько удивленная этим «ты», я кричу в ответ:
-- Да ровно-то ровно...
Парень слезает с лестницы, подходит ко мне, смотрит на растяжку и удовлетворенно подтверждает:
-- Вроде ровно.
Совсем мальчишка, лет двадцати. Я почему-то сразу чувствую себя с ним совершенно свободно, больше не коробит это обращение на «ты», и я продолжаю:
-- Ровно-то ровно, да что написано-то?
-- А что? – спрашивает он.
-- Да ты не видишь, что ли?
-- А что я видеть должен?
-- Ты читать-то умеешь?
И вдруг – неожиданно-серьезное:
-- Умею.
-- Ну ты ошибку-то видишь? Как же это вы?
-- Да это не я писал, меня просто повесить послали. А где ошибка?
-- Глаз у тебя, что ль, нет? Девятка же пропущена.
Я ожидала чего-то вроде «Вот, блин...», но услышала:
-- Какая девятка?
Может, он умственно неполноценный какой-нибудь? А я к нему пристаю. Да нет, совершенно нормальный парень. Умные глаза.
-- Перед двойкой. Девятки-то нет перед двойкой.
-- Да какая девятка? Ты чего?
Смеется, что ли? Но он совершенно серьезно переспрашивает:
-- Какая девятка? Зачем?
-- Что значит зачем? Ну прочитай-ка вслух.
-- Да здравствует вторая годовщина Великого Октября, -- старательно читает он.
-- Вот именно. Дошло теперь?
-- Да что дошло-то? – он уже нервничает.
-- Господи, -- говорю я. – Ты что, сам себя не слышишь? Вторая годовщина.
-- Так что неправильно-то?
-- Ну вы девятку написать забыли, -- я тоже теряю терпение, -- вот у вас вторая годовщина и получилась.
-- Чего-то не пойму, -- говорит он. – А какая же она, по-твоему? Революция-то когда была?
-- Революция была в одна тыща девятьсот семнадцатом году.
-- Ну, -- говорит он.
-- Что «ну»? – говорю я.
-- Ну прибавь к семнадцати два – как раз и получится.
-- Что получится? – я уже не понимаю, что происходит. Он не даун, и он не шутит.
-- Нынешний год получится! – неожиданно рявкает он. – Ты что, пьяная, что ль, гражданочка?
-- Это как же у тебя, гражданин, -- передразниваю я, -- нынешний год получится, если к семнадцати два прибавить? Кто из нас пьяный? У нас какой год-то сейчас?
-- У нас, -- он язвительно подчеркивает это «у нас», -- с утра девятнадцатый был. А какой у вас, я не знаю. Вы, может (это он уже мне – «вы»), все еще году в шестнадцатом обретаетесь. Или вообще в тринадцатом? Трехсотлетие дома Романовых, а, барынька?
-- Подожди, -- говорю я, чувствуя, что губы не слушаются. – Подожди. Что ты сказал?
-- Что слышала, то и сказал. Ишь, лозунги ей наши не нравятся! Год ей не тот! Ваши годы кончились, наши настали...

Он говорит еще что-то, громко, возмущенно. Но я не слышу. Я ничего не слышу. Я смотрю под ноги, и там, под ногами, – булыжник. Не декоративная брусчатка, не тротуарная плитка, а настоящий булыжник – неровные грязные камни. Я не могу отвести взгляд от этого булыжника, которого не может быть, которого не осталось в Москве, который был там, тогда, в девятнадцатом году -- здесь, сейчас, в девятнадцатом году.

Я чувствую, что ноги подкашиваются, они как ватные стали, не держат. И, чтобы не упасть, пытаюсь схватиться за стену дома – именно так, не прислониться к ней, а почему-то ухватиться за нее. Я так хорошо помню – вот сейчас помню – этот жест, это движение руки назад, за спину. И так же ясно помню ясную мысль: "Это не сон. Я не сплю. Это правда. Это правда девятнадцатый год..."

На каковой мысли и просыпаюсь.

Вот такой сон нынче сочинили для меня там, где сочиняют сны. Зачем-то. Ну, может, там у них так играют, развлекаются так.