А всё-таки счастье есть. Оно хотя бы уже в том, что самая жуткая жара выпала как раз на выходные. То есть и сегодня, и завтра можно носа не высовывать на улицу, в этот раскаленный кошмар. И сидеть целый день дома, непосредственно под вентилятором! Чем не счастье.
Из письма к Вигелю от 22 октября -- 4 ноября 1823 г., ответ на его приглашение в Кишинев. Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет. Когда-нибудь на грешный кров Твоих запачканных домов Небесный гром конечно грянет, И -- не найду твоих следов! Падут, погибнут пламенея, И пестрый дом Варфоломея И лавки грязные жидов: Так, если верить Моисею, Погиб несчастливый Содом. Но с этим милым городком Я Кишинев равнять не смею, Я слишком с Библией знаком, И к лести вовсе не привычен. Содом, ты знаешь, был отличен Не только вежливым грехом, Но просвещением, пирами, Гостеприимными домами И красотой нестрогих дев. Как жаль, что ранними громами Его сразил Еговы гнев! В блистательном разврате света, Хранимый богом человек И член верховного совета, Провел бы я смиренно век В Париже Ветхого Завета! Но в Кишиневе, знаешь сам, Нельзя найти ни милых дам, Ни сводни, ни книгопродавца. Жалею о твоей судьбе! Не знаю, придут ли к тебе Под вечер милых три красавца; Однако ж кое-как, мой друг, Лишь только будет мне досуг, Явлюся я перед тобою; Тебе служить я буду рад -- Стихами, прозой, всей душою, Но, Вигель -- пощади мой зад!
И дальше в письме: "Это стихи, следственно, шутка — не сердитесь и усмехнитесь, любезный Филипп Филиппович..." А чего Вигелю было сердиться-то на такую прелесть?
Вигель в 38-м писал А.И. Одоевскому: "Я также знал его, дивился ему и всей душой любил его".
Ночью по городу ходит крошечная пастушка и гонит перед собой стадо стен. Они останавливаются там, где есть вода и песок, пастушка собирает фантики и разбрасывает камни, стены разбредаются по улице и ловят ветер. Ветер влетает в ловушку беспечно, вырывается в ужасе, но чаще не может вырваться и умирает в четырех стенах. Крошечная пастушка, влюбленная в фантики, всегда опаздывает, никогда не вмешивается; стены расходятся, умерший ветер падает в воду, просеивается в песок. Стены, которые живут на улице, смотрят ревниво и беспокойно, часть из них срывается с места и входит в стадо. Пастушка кричит на них, но улицы уже изменяются безнадежно.
Пастушка проходит, гоня свои стены перед собой, и на улице остаются только голые лестницы и камни.
В сиром воздухе загробном Перелетный рейс… Сирой проволоки вздроги, Повороты рельс. .......... Точно жизнь мою убили. Из последних жил В сиром мороке в две жилы Истекает жизнь. (МЦ)
Мы успели, купили в пятницу. А проблему с тем, что напольный вентилятор тяжело таскать на кухню, мы решили просто: для кухни купили еще один.)) Но действительно, мы взяли последние. Сегодня в тот магазин заглянула -- нету. Может, привезут еще на днях, конечно. Но мы бы выходные без вентиляторов просто не пережили бы. А сейчас -- лепота. Вечегний Приятный ветерок.
С кухни послышался громкий смех мужа. Захожу узнать, что развеселило. Со словами "Они уже!" показывает на телевизор. А там, в какой-то кулинарной программе, разделывают осьминога...
* * * Когда-то гордый и надменный, Теперь с цыганкой я в раю, И вот -- прошу ее смиренно: "Спляши, цыганка, жизнь мою".
читать дальшеИ долго длится пляс ужасный, И жизнь проходит предо мной Безумной, сонной и прекрасной И отвратительной мечтой...
То кружится, закинув руки, То поползет змеей, -- и вдруг Вся замерла в истоме скуки, И бубен падает из рук...
О, как я был богат когда-то, Да всё -- не стоит пятака: Вражда, любовь, молва и злато, А пуще -- смертная тоска.
11 июля 1910
Это он в Шахматове написал. Лето 10-го года он всё там провел. В (чуть не написала -- в прошлом году ) летом ездил в Италию, а в нынешнем-то,))) 1910-м, с весны до осени -- в Шахматове. И как я туда хочу. Ну вот, когда кончится эта... природная аномалия, можно будет съездить.
Книги и рисунки Юрия Норштейна! Некоторое время назад в блоге «Новой газеты» во время обсуждения интервью Юрия Норштейна родилась инициатива – помочь мастеру собрать деньги на завершения его гениального проекта. Вчера пришел ответ от Юрия Норштейна. Цитирую практически целиком.
…я не могу принять Ваше предложение о сборе средств на фильм "Шинель", в этом случае я чувствовал бы себя крайне неуютно. Но, если Вы хотите поучаствовать в фильме "Шинель", то у меня есть просьба: разместите, пожалуйста, в Вашем блоге информацию о продаже наших книг. Рекламы у нас, в общем, никакой, и поэтому дополнительная информация на Вашем блоге может способствовать привлечению покупателей.
Книги можно купить на нашей студии на Войковской, по адресу - 1-ый Войковский проезд, дом 16, корпус 1, подъезд 1-А, по субботам с 12 до 15 часов, Как правило, я сам в это время стою "за прилавком" и желающим подписываю книги.Для некоторых более обеспеченных покупателей я могу делать рисунки на форзацах книг.
(Карта проезда к нам на студию есть на нашем сайте http://norshteyn.ru/ в разделе "Снег на траве")
Это не реклама. Это реальная возможность для всех пообщаться с гениальным кинематографистом, сказать ему спасибо за то, что он сделал (и я, надеюсь, еще сделает) для всех нас. Это реальная возможность приобрести за гроши рисунок, который через сто лет будет стоить несколько тысяч долларов. Это возможность помочь Норштейну достроить «Шинель».
От себя добавлю -- да неужели же для Норштейна за все эти годы, что он "Шинель" доделывает, серьезного спонсора так и не нашлось? Удивительное что-то, честное слово.
Когда про них читаешь -- ну, читаешь.) Даже когда картинки смотришь -- ну, картинки. А вот когда непосредственно перед тобой эти фрески, и видны все трещины в штукатурке; когда прямо перед твоими глазами покачиваются от сквознячка жемчужины -- подвески сережек; когда -- руку протяни, и, если бы не стекло витрины, можно дотронуться до замка с вставленным в него ключом... Вот только повернуть этот ключ нельзя: он вплавился в замок.
Помпеи в Москве, в выставочном зале Исторического музея. Экзпозиция включает в себя всего понемножку.) Больше всего, разумеется, фресок. От больших, как этот павлин на садовой изгороди
или Медея, задумавшая убийство детей,
до прелестных маленьких рыбачков-амуров
или вот такого натюрморта:
А вот суд Париса
и беседующие женщины.
Еще один натюрморт, но с сакральным смыслом -- жертвоприношения Дионису, статуя которого тоже изображена:
Есть несколько скульптур, в основном небольших, домашне-садовых.) Вот как этот мальчик с гусем:
Но то, от чего я долго не могла оторваться, -- это, конечно же, всяческие бытовые предметы. Такая вот чаша, например:
Или ложки (маленькой ели устриц, и кончиком ручки их выковыривали из раковин):
В отличие от ложек, которые вполне можно было бы использовать по назначению и сегодня, вот эти предметы сейчас не применяются.
Это скребки-стригили, ими атлеты очищались от смеси масла, которым смазывались перед упражнениями или борьбой, и песка, налипавшего на тело. А рядом со стригилями -- прекрасной работы бронзовые светильники. Туда заливалось масло и вставлялся фитиль. Вот еще один светильник:
А так выглядит зал:
Ходишь там, в прохладе и покое музея, смотришь на все эти картинки и ложки-плошки -- и в какой-то момент как будто забываешь, перестаешь думать о том, откуда, собственно, всё это. А прочитаешь в пояснении к серебряному зеркалу: "Найдено рядом с телами мужчины и трех женщин"... Кто-то из женщин пытался спасти красивое зеркальце -- любимое, наверное.
...Кто держит зеркальце, кто баночку духов, -- Душа ведь женщина, ей нравятся безделки, И лес безлиственный прозрачных голосов Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке не зная, что начать, Душа не узнает прозрачные дубравы, Дохнет на зеркало и медлит передать Лепешку медную с туманной переправы.
Прямо хочется взбунтоваться. Устроить бунт. Нет, сначала хочется сурово спросить кого-нибудь: "Это почему же сыны снегов, сыны славян (а также и ихние дочки) должны существовать в таких ненормальных температурных условиях? Это зачем же нам такое количество градусов? Ась?" А когда кто-нибудь не ответит (а потому что чего ему отвечать-то?), вот тогда взбунтоваться. Как положено -- бессмысленно и беспощадно.
...Только в такую жару слишком жарко бунтоваться-то.
Вот когда у Достоевского какие-то дамы и молодые люди (а также не очень молодые люди) собираются в разнообразных сочетаниях и начинают между собой разговаривать нервные разговоры -- это я прямо-таки терпеть не могу. А у Кузмина то же самое -- с нашим удовольствием. Или когда у Чехова начинают произносить чего-нибудь вроде неба в алмазах и страданий, которые потонут в милосердии, -- мамочки мои. А когда у К. читаешь "Как могут жить люди, не знавшие таких минут?!" -- так это как-то даже и мило.
Нету в жизни ни справедливости, ни объективности. По крайней мере во мне их точно нет. Нету и нету.
-- И к чему это Бог такую жару придумал? -- допытывался Сергей, -- никому-то она не нужна: вода сохнет, деревья горят, -- всем тяжело... <......> -- Лучше щи-то хлебай, чем глупости разводить; к чему да к чему? Ты думаешь про жару, что она к чему, а она, может, про тебя думает, что ты, Сережка, ни к чему.