Полюбил бы я зиму, Да обуза тяжка... От нее даже дыму Не уйти в облака.
Эта резанность линий, Этот грузный полет, Этот нищенски синий И заплаканный лед!
Но люблю ослабелый От заоблачных нег -- То сверкающе белый, То сиреневый снег...
И особенно талый, Когда, выси открыв, Он ложится усталый На скользящий обрыв,
Точно стада в тумане Непорочные сны -- На сомнительной грани Всесожженья весны.
Милая
"Милая, милая, где ж ты была Ночью, в такую метелицу?" -- Горю и ночью дорога светла, К дедке ходила на мельницу.-
"Милая, милая, я не пойму Речи с словами притворными... С чем же ты ночью ходила к нему" -- С чем я ходила? Да с зернами.-
"Милая, милая, зерна-то чьи ж? Жита я нынче не кашивал!" -- Зерна-то чьи, говоришь? Да твои ж... Впрочем, хозяин не спрашивал... -
"Милая, милая, где же мука? Куль-то, что был под передником?" -- У колеса, где вода глубока... Лысый сегодня с наследником...
"Кипарисовый ларец" -- посмертная книга. Умер Анненский 30 ноября 1909 года. А 12-м ноября 1909 помечено последнее его стихотворение под названием "Моя тоска", посвященное Кузмину.
Пусть травы сменятся над капищем волненья И восковой в гробу забудется рука, Мне кажется, меж вас одно недоуменье Все будет жить мое, одна моя Тоска...
Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно, Ревниво, бережно и страстно был я мил... О, сила любящих и в муке так спокойна, У женской нежности завидно много сил.
Да и при чем бы здесь недоуменья были - Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир... Моя ж безлюбая -- дрожит, как лошадь в мыле! Ей -- пир отравленный, мошеннический пир!
В венке из тронутых, из вянущих азалий Собралась петь она... Не смолк и первый стих, Как маленьких детей у ней перевязали, Сломали руки им и ослепили их.
Она бесполая, у ней для всех улыбки, Она притворщица, у ней порочный вкус - Качает целый день она пустые зыбки, И образок в углу -- Сладчайший Иисус...
Я выдумал ее -- и все ж она виденье, Я не люблю ее -- и мне она близка; Недоумелая, мое недоуменье, Всегда веселая, она моя Тоска.
"Работа американских историков выполнена методом «экспериментальной археологии» — воспроизведение материальных основ быта наших предков. Эти методы доказали, что они не были глупее нас..." Ну наконец-то. Наконец-то американские историки доказали, что Александр М. был не глупее нас!
Почти верится, что ночью темно потому, что у меня темное настроение; что даже если бы оно только по капле капало из меня, уже хватило бы, чтобы затопить весь мир. Тоска, умноженная на манию. А небо нежное и морозное, как в детстве, и синие ели возле музея кажутся серыми; у ребенка, спящего в метро у матери на руках, ресницы длинные, как пальцы; а потом в вагон заходит старик - и взгляд у него насмешливый и надменный. То ли заплакать хочется, то ли заплакать. Такой сложный выбор.
Читала вчера на ночь "Повесть о Сегри и Абенсеррахах". Впрочем, не откажу себе в удовольствии полного названия: "Повесть о раздорах СегрИ и Абенсеррахов, мавританских рыцарей из Гранады, о бывших там гражданских войнах и о стычках, происходивших в Гранадской долине между маврами и христианами, пока король дон Фернандо Пятый не взял Гранаду". В общем, читала я вот это, читала, и так в обнимку с книжкой и заснула. Ну вот и казалось бы, ЧТО мне обязано было присниться? Просто должны же были мне присниться какие-нибудь этакие благородные мавры (на не менее благородных скакунах), рыцарские турниры в честь прекрасных дам, или сами мавританские дамы в роскошных одеждах, так подробно в книге описанных. А приснилось мне...
Приснилось мне собрание нашего ТСЖ, посвященное работе станции водоочистки, которая установлена у нас в доме.
* * * Пестрым троном славная Афродита, Зевса дочь, искусная в хитрых ковах! Я молю тебя -- не круши мне горем Сердца, благая! читать дальшеНо приди ко мне, как и раньше часто Откликалась ты на мой зов далекий И, дворец покинув отца, всходила На колесницу Золотую. Мчала тебя от неба Над землей воробушков милых стая; Трепетали быстрые крылья птичек В далях эфира. И, представ с улыбкой на вечном лике, Ты меня, блаженная, вопрошала, В чем моя печаль, и зачем богиню Я призываю, И чего хочу для души смятенной. "В ком должна Пейто, укажи, любовью Дух к тебе зажечь? Пренебрег тобою Кто, моя Псапфа? Прочь бежит? -- Начнет за тобой гоняться. Не берет даров? -- Поспешит с дарами. Нет любви к тебе? -- И любовью вспыхнет, Хочет не хочет". О, приди ж ко мне и теперь! От горькой Скорби дух избавь и, чего так страстно Я хочу, сверши и союзницей верной Будь мне, богиня! (Перевод В. Вересаева)
Катулл.
XI Фурий, ты готов и Аврелий тоже Провожать Катулла, хотя бы к Инду Я ушел, где море бросает волны На берег гулкий. Иль в страну гиркан и арабов пышных, К сакам и парфянам, стрелкам из лука, Иль туда, где Нил семиустый мутью Хляби пятнает. Перейду ли Альп ледяные кручи, Где поставил знак знаменитый Цезарь, Галльский Рейн увижу иль дальних бриттов Страшное море -- Все, что рок пошлет, пережить со мною Вы готовы. Что ж, передайте милой На прощанье слов от меня немного Злых и последних. Со своими пусть кобелями дружит! По три сотни их обнимает сразу, Никого душой не любя, но печень Каждому руша. Только о моей пусть любви забудет! По ее вине иссушилось сердце, Как степной цветок, проходящим плугом Тронутый насмерть. (Перевод А. Пиотровского)
XI Furi et Aureli comites Catulli, siue in extremos penetrabit Indos, litus ut longe resonante Eoa tunditur unda, siue in Hyrcanos Arabesue molles, seu Sagas sagittiferosue Parthos, siue quae septemgeminus colorat aequora Nilus, siue trans altas gradietur Alpes, Caesaris uisens monimenta magni, Gallicum Rhenum horribile aequor ulti- mosque Britannos, omnia haec, quaecumque feret uoluntas caelitum, temptare simul parati, pauca nuntiate meae puellae non bona dicta. cum suis uiuat ualeatque moechis, quos simul complexa tenet trecentos, nullum amans uere, sed identidem omnium ilia rumpens; nec meum respectet, ut ante, amorem, qui illius culpa cecidit uelut prati ultimi flos, praetereunte postquam tactus aratro est.
Кузмин.
* * * В ранний утра час покидал я землю, Где любовь моя не нашла награды, Шуму волн морских равнодушно внемлю, Парус направлен!
Твой последний взгляд, он сильней ограды, Твой последний взгляд, он прочней кольчуги, Пусть встают теперь на пути преграды, Пусть я отравлен!
Вот иду от вас, дорогие други, Ваших игр, забав соучастник давний; Вдаль влекут меня неудержно дуги Радуг обетных.
Знаю, видел я, что за плотной ставней Взор ее следил, затуманен дремой, Но тоска моя, ах, не обрела в ней Взоров ответных.
О прощай навек! кораблем влекомый, Уезжаю я, беглеца печальней, Песне я внемлю, так давно знакомой, Милое море!
Что я встречу там, за лазурью дальней: Гроб ли я найду иль ключи от рая? Что мне даст судьба своей наковальней, Счастье иль горе?
А что ж. По-моему, мы тоже вполне достойно смотримся.
В занимательно-археологической книжке немецкого писателя К.В. Керама "Боги, гробницы, ученые" рассказывается о том, как обманщик-художник обманул доверчивого Винкельмана.
Ну а великий Винкельман? Ведь он тоже стал жертвой мистификации со стороны художника Казановы (брата известного мемуариста), иллюстрировавшего его "Античные памятники". Казанова изготовил в Неаполе три картины; на одной из них были изображены Юпитер и Ганимед, а на двух остальных -- танцовщицы. Затем он послал их Винкельману, уверив его, что картины были сняты прямо со стен в Помпеях, а для пущей убедительности своих слов придумал совершенно невероятную романтическую историю о некоем офицере, который якобы тайком, по одной, выкрал эти картины. Смертельная опасность... темная ночь... тени гробниц... Казанова знал цену красочным деталям! И Винкельман попался на его удочку: он не только поверил в подлинность картин, он поверил всем россказням Казановы. В пятой главе своей книги "Неизвестные античные памятники" он дал точное описание этих "находок", отметив, в частности, что Ганимед - это картина, "равной которой еще никому не приходилось видеть". В этом он был прав: если не считать Казановы, он действительно был первым из тех, кто ее увидел. "Любимец Юпитера, несомненно, принадлежит к числу самых ярких фигур, доставшихся нам от искусства античности. Я не знаю, с чем можно сравнить его лицо: оно буквально дышит сладострастием, кажется, для Ганимеда в поцелуях -- вся жизнь".
Очень мне нравится про поцелуи. Жалко, что это была подделка. Хотя ведь этот Казанова тоже же старался, рисовал.))) Он, как видно, знал, чем можно порадовать Иоганна Иоахима.
Сегодня 90 лет исполнилось бы Феллини. Он так кругло родился -- 20 января 1920 года.
Любимое место из его "Сатирикона". Чета патрициев отпускает на волю рабов и прощается с детьми перед тем, как покончить жизнь самоубийством. Свое отношение к римской манере самоубиваться по приказу очередного полубезумного цезаря я уже как-то высказывала -- оно резко отрицательное. Что не мешает мне любить эти сцены из фильма. Они тут все прекрасны -- и сами супруги, и их дети, и даже рабы.) И еще мне очень нравится, что матрона читает мужу на прощанье мой любимый стишок моего любимого Адриана -- знаменитое "Animula vagula blandula,/Hospes comesque corporis..." -- "Душа, скиталица нежная, телу гостья и спутница..." Ютьюбовский ролик как раз на этом заканчивается.
Да не то слово. Вот решительно во всех жизненных сферах у меня сегодня случались какие-то пакости. То есть буквально чего ни коснись (работа, семья, здоровье, общение реальное, общение виртуальное) -- со всех сторон сыпались различные неприятности всевозможных размеров: мелкие, средние и крупные.
Хорошо, что он уже кончается, этот день. Хотя нет никакой гарантии, что за оставшиеся его часы не умудрится случиться что-либо еще.
Интересно, на этом благотворительном базаре все куклы были столь же зловещи? Между прочим, это Бакст. Занятное у Льва Самойловича было представление о том, какие игрушки нравятся маленьким девочкам.))
А вот эти худощавые зайцы смотрят вдаль и видят там мармелад, очевидно? Или они изображают собою лиллипутов? Зачем-то же ведь тут представлен этот вид сзади? Какую-то же мысль неведомый творец в них, в зайцев, вкладывал? Теперь уж не узнать...
Этот... эта... это... это марабу -- тоже знаменитого Товарищества сыновей А.И Абрикосова. Плохо видно, что, собственно, рекламирует птица. Ну, очевидно, тоже чего-то сладкое: Абрикосовы владели кондитерской фабрикой (после национализации она стала не менее знаменитой Бабаевской). upd Муж предположил, что птичка держит пачки чая. Похоже на то.
Ну а две последние работы нравятся мне без всяких комментариев.
Случилось у нас сегодня печальное происшествие. Умерла наша золотая рыбка. Вернее, умерла она явно ночью, утром мы уже мертвой ее обнаружили.
читать дальшеЖалко ее ужасно. Я ее больше всех рыб любила. Такая она была красивая, яркая, с роскошным вуалевым хвостом. Без нее аквариум как будто опустел, хотя там и скалярии, и сомики. И даже вся комната как будто потускнела. А еще она очень смешная была, золотая наша, обжора такая. Хлопьев кинешь -- она всех расталкивает, скорей несется питаться. А уж если живой мотыль! И всё время в грунте рылась, камешки перебирала -- да так громко!) -- искала еду.
Почему умерла -- трудно сказать. Скорее всего, это была естественная смерть от старости. Срок жизни таких рыбок в среднем три года. У нас она прожила два с половиной, ну и покупали мы ее уже не мальком, а вполне себе взрослой рыбкой. Вот, наверное, года три ей сейчас и исполнилось.) Эх, короток рыбий век. Ну, что же делать.
Обязательно купим еще золотую, и не одну. Трех хочу.) Но для этого надо аквариум в два раза больший по объему, чем наш: этим рыбкам требуется много воды. Я уже в магазине присмотрела на 150 литров.
Вот такая она была в молодости,)) то есть года два назад:
Жалко, что мы в последнее время аквариум не фотографировали: она стала больше раза в два. В том числе и хвост стал совсем уж роскошным...
ИУДЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ Веселый озноб побежал к напряженным канатам причальным, и калитку толкнул иудей, с тем застенчивым трепетом зябким, которым дышит изнанка серебряного латука. Крещеные спали, как дети, и вода ворковала голубкой, и доска маячила цаплей, и свинец превратился в колибри, и живые, еще не усопшие узы огня наслаждались вечерними сальто могильной цикады. читать дальше Крещеные плыли, как дети, а толпились у стен иудеи -- в единственном сердце голубки всем хотелось укрыться скорее. Крещеные дочери пели, а иудейки смотрели, на желтую смерть смотрели единственным глазом фазаньим, ужасающе остекленелым от вселенской тоски пейзажей. Хирурги бросают на никель резиновые перчатки, как только в ногах почувствуют вздрогнувшие покойники ужас иного света, света луны погребенной. В бездонный покой госпитальный ползут нерушимые боли, и покойники молча уходят, сбросив будничной крови лохмотья. <..............> Калитку толкнул иудей, он был иудеем и не был причалом, а к нему приплывали снежные лодки и плавно взбирались по лесенкам сердца: снежные лодки, вестники мести для водяного, который их топит, снежные лодки, могильные лодки, кто увидит -- потом ничего не увидит. <...........> 18 января 1930
(Перевод Юнны Мориц)
Нью-Йорк, Queens, еврейское кладбище.
Cementerio judio
Las alegres fiebres huyeron a las maromas de los barcos y el judio empujó la verja con el pudor helado del interior de la lechuga. Los niños de Cristo dormían, y el agua era una paloma, y la madera era una garza, y el plomo era un colibrí, y aun las vivas prisiones de fuego estaban consoladas por el salto de la langosta.
Los niños de Cristo bogaban y los judíos llenaban los muros con un solo corazón de paloma por el que todos querían escapar. Las niñas de Cristo cantaban y las judías miraban la muerte con un solo ojo de faisán, vidriado por la angustia de un millón de paisajes.
Los médicos ponen en el níquel sus tijeras y guantes de goma cuando los cadáveres sienten en los pies la terrible claridad de otra luna enterrada. Pequeños dolores ilesos se acercan a los hospitales y los muertos se van quitando un traje de sangre cada día.
Las arquitecturas de escarcha, las liras y gemidos que se escapan de las hojas diminutas en otoño, mojando las últimas vertientes, se apagaban en el negro de los sombreros de copa.
La hierba celeste y sola de la que huye con miedo el rocío y las blancas entradas de mármol que conducen al aire duro mostraban su silencio roto por las huellas dormidas de los zapatos.
El judío empujó la verja; pero el judío no era un puerto. y las barcas de nieve se agolparon por las escalerillas de su corazón: las barcas de nieve que acechan un hombre de agua que las ahogue, las barcas de los cementerios que a veces dejan ciegos a los visitantes.
Los niños de Cristo dormían y el judío ocupó su litera. Tres mil judíos lloraban en el espanto de las galerías porque reunían entre todos con esfuerzo media paloma, porque uno tenía la rueda de un reloj y otro un botín con orugas parlantes y otro una lluvia nocturna cargada de cadenas y otro la uña de un ruiseñor que estaba vivo; y porque la media paloma gemía, derramando una sangre que no era la suya.
Las alegres fiebres bailaban por las cúpulas humedecidas y la luna copiaba en su mármol nombres viejos y cintas ajadas. Llegó la gente que come por detrás de las yertas columnas y los asnos de blancos dientes, con los especialistas de las articulaciones. Verdes girasoles temblaban por los páramos del crepúsculo y todo el cementerio era una queja de bocas de cartón y trapo seco. Ya los niños de Cristo se dormían cuando el judío, apretando los ojos, se cortó las manos en silencio al escuchar los primeros gemidos.