Мы тогда не смогли определить, где это он сидит. Оказывается, сидит он у входа во дворец Карла Пятого (в Гранаде). Вот здесь:
Вот крупно тот самый барельеф, который у него за спиной:
Вообще-то дворец этот Л. не любил, считал его чуждым духу города:
"Подлинно гранадские элементы -- балкончик и ниша простых и красивых пропорций. Равно как и крохотный сад и маленькое изваяние. <..............> Кажется, что Гранада так и проглядела выросший в ней дворец Карла Пятого и сухо вычерченный собор. Ни цезарианской традиции, ни колоннад. Гранада до сих пор пугается своей холодной колокольни и ютится в древних нишах с комнатным миртом и ледяной струйкой, чтобы вырезать из твердой древесины крохотные камеи цветов".
...в этот день, 26 сентября 1929 года, в Колумбийском университете начался осенний семестр. Лорка вернулся в Нью-Йорк 21-го. В сентябре он две недели гостил у своего друга Анхеля дель Рио, на ферме в горах Катскилл, около Шендейкена. Анхель дель Рио преподавал в Колумбийском университете испанскую литературу, а в Catskill Mountains он снимал дом, в котором проводил каникулы вместе с женой Амелией и маленьким сыном.
читать дальшеВот здесь как раз Лорка с этим детенышем: ))
А здесь они все вместе:
"Знайте, что здесь у меня есть семья, -- писал Л. в письме родителям. -- Это Анхель и Амелия, которая стирает мои рубашки, завязывает мне галстуки -- словом, заботится обо мне. И я много работаю".
Работал он действительно много (как и всегда, впрочем). Анхель дель Рио вспоминал: "Почти все две недели на ферме Федерико писал. Кроме стихов, он читал нам комедию о доне Перлимплине, которую переделывал в Нью-Йорке, и отрывки из "Чудесной башмачницы", "Когда пройдет пять лет" и "Публики". Две последние пьесы, сюрреалистического склада, по темам и языку обнаруживали сходство с книгой "Поэт в Нью-Йорке".
Лорка проводил много времени с детьми фермера, -- продолжает дель Рио, -- малышом Стэнтоном, имя которого носит одно из стихотворений, и его сестрой, которой посвящено стихотворение "Девочка, утонувшая в колодце". Как он умел общаться с детьми, чего только не выдумывал -- это было чудом! Дети восхищались Федерико, особенно когда он пел или наигрывал мелодии на старом расстроенном фортепьяно или когда рассказывал им сказки на невероятной смеси испанского и английского языков, разыгрывая в лицах целый спектакль".
ДЕВОЧКА, УТОНУВШАЯ В КОЛОДЦЕ
(Гранада и Ньюбург)
Статуи глаз боятся с их чернотой могильной, но замогильней воды, которым не выйти к морю. Не выйти к морю.
Бежали по стенам люди, ломая тростник рыболовов. Скорее! Сюда! Спешите! И булькали в тине звезды. ...не выйти к морю.
Падая в мою память - капля, звезда, омега, - все плывешь ты, слезинка, краем конского глаза. ...не выйти к морю.
И никто тебе в сумраке не подарит ни далей без границ заостренных, ни алмазного завтра. ...не выйти к морю.
В пору, когда тоскуют о тишине подушек, сердце твое немое бьется в оправе перстня. ...не выйти к морю.
Вечна ты и нетленна в каждой умершей капле, шедшей на бой с корнями за роковым сиротством. ...не выйти к морю.
Уже бегут по откосу! Всплыви, привстань над водою! И каждый блик на запястье стальным звеном обовьется! ...не выйти к морю.
Но тянешь ты в глубь колодца повитые мхом ручонки, негаданная русалка в неведенье непорочном. ...не выйти к морю.
Не выйти, не выйти к морю. Вода замерла на месте и слышит, как тяжко дышат ее бесструнные скрипки, вода на лестнице пыток, вода подземелий мертвых,
которой не выйти к морю.
Кроме "Малыша Стэнтона" и "Девочки, утонувшей в колодце", именно там, на ферме в горах Катскилл, Лорка пишет (или дописывает) "Пейзаж с двумя могилами и ассирийской собакой", "Руину" и "Ноктюрн пустоты".
НОКТЮРН ПУСТОТЫ
Чтобы знал я, что все невозвратно, чтоб сорвал с пустоты одеянье, дай, любовь моя, дай мне перчатку, где лунные пятна, ту, что ты потеряла в бурьяне!
Только ветер исторгнет улитку, у слона погребенную в легких, только ветер червей заморозит в сердцевине рассветов и яблок. Проплывают бесстрастные лица под коротеньким ропотом дерна, и смутней мандолины и сердца надрывается грудь лягушонка.
Над безжизненной площадью в лавке голова замычала коровья, и в тоске по змеиным извивам раскололись кристальные грани. Чтобы знал я, что все пролетело, сохрани мне твой мир пустотелый! Небо слез и классической грусти. Чтобы знал я, что все пролетело!
Там, любовь моя, в сумерках тела, сколько там поездов под откосом, сколько мумий с живыми руками, сколько неба, любовь, сколько неба!
Камнем в омут и криком заглохшим покидает любовь свою рану. Стоит нам этой раны коснуться, на других она брызнет цветами! Чтобы знал я, что все миновало, чтобы всюду зияли провалы, протяни твои руки из лавра! Чтобы знал, я, что все миновало.
Сквозь тебя, сквозь меня катит волны свои пустота, на заре проступая прожилками крови, мертвой гипсовой маской, в которой застыла мгновенная мука пронзенной луны.
Посмотри, как хоронится все в пустоту. И покинутый пес, и огрызки от яблок. Посмотри, как тосклив ископаемый мир, не нашедший следа своих первых рыданий.
На кровати я слушал, как шепчутся нити, и пришла ты, любовь, осенить мою кровлю. Муравьенок исчезнет -- и в мире пустеет, но уходишь ты, плача моими глазами.
Не в глазах моих, нет, -- ты сейчас на помосте и в четыре реки оплетаешь запястья в балагане химер, где цепная луна на глазах детворы пожирает матроса.
Чтобы знал я, что нет возврата, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыни -- все и так пустотою разъято! Горе мне, и тебе, и ветрам! Ибо нет и не будет возврата.
В этом послании к Клаудио де ла Торре Лорка просит его дать взаймы денег для Бунюэля. Чтоб, значит, поиздержавшийся Б. смог приехать в Мадрид "para vernos a Dalí y a mí" -- "чтобы повидать Дали и меня". И Дали тоже внес свою лепту, написав "Такой умный и без денег!" и нарисовав Пьеро со скрипкой.
А вот кто нарисовал этих замечательных крокодило-собачек, мы с Гэллинн так окончательно и не определили. Она предположила, что Дали. А я не знала что и думать.)) На Лорку явно не похоже. Но вроде бы и не Дали...
И вот сегодня! Сегодня эта загадка неожиданно разрешилась! Сегодня я совершенно случайно наткнулась на следующую картинку:
Aquí podemos ver unos cuantos putrefactos dibujados por Pepín Bello en 1927, inscritos en una carta a Federico García Lorca. То бишь этих тухлячков-putrefactos нарисовал -- в самом что ни на есть 27-м году -- Пепин Бельо! (На письме Лорке, кстати.)
Так вот кто автор собачек. Оказывается, в том письме Клаудио де ла Торре поучаствовали трое, а не двое: Лорка, Дали и Пепин Бельо. Всей компанией, так сказать. Не хватало только Бунюэля, для которого они денег и просили.
...А еще тоже говорят, что Хосе Бельо Ласьерра не оставил творческого наследия. Бессовестно врут! (с)
* * * На выбор смерть ему предложена была. Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд? Не худший способ, но, возможно, и не лучший.
читать дальшеУ греков - жизнь любить, у римлян - умирать, У римлян - умирать с достоинством учиться, У греков - мир ценить, у римлян - воевать, У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велил гасить. У греков - воск топить, и умирать - у римлян.
Вот уж никогда не могла понять этой странной кушнеровской логики.) Решительно никакого достоинства в этих римских смертях не вижу. Вижу, напротив, позорную унизительность, раболепную покорность воле цезаря. Да еще и -- "благодарил за милость", за возможность выбора способа самоубийства...
* * * счастлив кто в кругу отеческих птиц и пиний мальчик согрей воды принеси полотенец как воспел в энциклопедии старший плиний или младший но вряд ли тот еще младенец гостей обнесли вином нарезают дыню как воспел не все ли равно гораций ладно умереть за отчизну достойно и славно кровь вьется в воде подобно алому дыму снаружи зевает стража челядь в печали лукан в дверях вяло пожимает плечами
гости глотнули вина заедают дыней ляпнешь лишнего и тотчас дадут огласку один склонился к ванне наверно квириний то есть статий конечно наложил повязку так и будем прощаться в молчанье согласном сам просил рабыню в спальную половину виллы перевести помпею паулину угасать отдельно пусть не будет соблазном староват для смерти кровь побегу не рада но друзья пообещали развести яда
жизнь легла как стрела да кончина лукава вот и племянник лукреций хренов и энний поздно полагаться на олуха лукана пусть и лауреат литературных премий предкам присягал но чаша в руке дрожала лапа совместной беды и над ним когтиста тоже ведь дождется вестника от артиста скрипача среди живописного пожара нынче молчалив упирает глаза в стену что ли для новой поэмы лелеет тему
прав я был смолоду не допуская страха верно верил что мудрый не имеет гнева был бы как эти гости или эта стража подвержен каждой боли и не видел неба хоть и деталь но приятно уйти красиво трибун мог как раба мечом или на дыбу благодетели медлят но несут спасибо в кубке отрава подобна белому дыму тусклая тьма судьбы ее жидкие зори dulce et decorum est pro patria mori
Названия у Цветкова к стихотворению нету, но описана-то смерть Сенеки, конечно.
Нет уж -- нет уж.) И жить, и воевать, и умирать -- учиться у греков.
Вытащила из шкафа свежекупленную юбку -- черную, красивую. Долго и старательно ее гладила. Потом долго и старательно поливала со всех сторон антистатиком (снаружи -- чтобы к ней ничего не прилипало, а изнутри -- чтобы она не прилипала ко мне).
А потом выяснилось, что это был не антистатик. Это был дезодорант для обуви. Они рядом стояли.
...И ничего страшного после этого с нами не случилось -- ни со мной, ни с юбкой. Я ее благополучно надела и благополучно в ней хожу. И она, между прочим, не прилипает.
Я давно подозревала, что вся эта химия вполне взаимозаменяема.
в гагринском парке среди пальм и цветущих магнолий в ДК с коринфскими колоннами и гипсовыми плодами колхозных садов на дощатой танцверанде города N с гарнизонным оркестром
“я руки твоей коснулся вдруг” “в этот час ты призналась” “тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои”
женщины с полудетскими накрашенными ртами с завитыми на бумажках локонами в наглаженных блузках
белые рубашки апаш курсантские гимнастерки бриолин гуталин запах “Шипра” и “Красной Москвы”
“снятся твои золотистые косы” “все это ты моя любимая все ты” “мой нежный друг”
через несколько лет танцующие тут мужчины будут лежать в земле а вернувшиеся из эвакуации женщины не найдут в своих разоренных домах оставленных на этажерке пластинок да и самих домов
“твои письма читаю не могу оторваться” “в парке Чаир распускаются розы в парке Чаир расцветает миндаль”
Саша, ты помнишь наши встречи? 2.55 Рио-Рита. 2.50
А между тем тогда, в 1929-м, эти сентябрьские дни были для Лорки последними днями его каникул, его поездки по Америке.
читать дальшеУезжая в августе из Эдем-Миллс, Л. оставил Филипу Каммингсу пакет с рукописью. Это были воспоминания, автобиографическая проза. Лорка попросил Каммингса сохранить этот пакет. И Каммингс хранил его больше тридцати лет. Он открыл его в 1961 году -- и, кроме самого текста воспоминаний, увидел там записку от Лорки с просьбой уничтожить бумаги, если он не объявится в течение десяти лет.
Каммингс выполнил просьбу. Он сжёг эти полсотни страниц. И тогда же написал об этом в письме Анхелю дель Рио, другу Лорки. Он написал, что перед тем, как сжечь рукопись, он прочитал ее. И добавил, что Федерико не запретил ему читать. Эта деталь меня ужасно трогает.) Я совершенно уверена, что если бы Лорка ему читать запретил, он так бы и уничтожил текст, даже не заглянув в него. Каммингс не стал рассказывать содержание этих воспоминаний. Сказал только, что Л. обвинял Дали и Бунюэля в том, что они вредили ему.
А еще Каммингс написал, что сразу же пожалел, что сжег эти бумаги. Но я думаю, что он поступил совершенно правильно. И совершенно правильно поступил Лорка, попросив его уничтожить этот текст. Понятно, что писалось это под влиянием еще живой, еще горячей обиды на Бунюэля и Дали. Совсем недавно ведь был снят "Андалузский пес" -- да и вообще всё это было еще свежим, еще болело. Но потом -- потом ситуация изменилась, попросту говоря, они помирились -- хотя, собственно, какой-то открытой ссоры ведь и не было. Ну, как бы там ни было, отношения -- хотя бы внешне -- наладились. (А с Дали, конечно, не только внешне. "Мы близнецы" -- это ведь было сказано Лоркой в 35-м.) И Л. явно не захотел бы, чтобы Дали с Бунюэлем прочитали эти самые его воспоминания с обвинениями в их адрес. Такое впечатление, что ему тогда, летом 29-го, просто надо было выплеснуть обиду, вот он и написал это всё. И при его жизни, и после смерти -- мало приятного было бы, если бы Каммингс не исполнил просьбу, а опубликовал бы эти тексты. По-моему, не стоило их никому читать.)) Ни к чему это. Я Каммингсу благодарна...